|
Это было в июле 1961 г. Подводная лодка «С-270», которой я в то время
командовал, участвуя в учениях под кодовым названием «Полярный круг», находилась
в северной части Атлантического океана. В этом районе было свыше 30 подводных
лодок. Поднявшись для очередного сеанса связи на глубину девять метров, мои
радисты приняли радиограмму: «Имею аварию реактора. Личный состав переоблучен.
Нуждаюсь в помощи. Широта 66° северная, долгота 4°. Командир К-19».
Собрав офицеров и старшин во второй отсек, я прочитал им шифровку и высказал
свое мнение: наш долг идти на помощь морякам-подводникам. Офицеры я старшины
меня поддержали. Сомнение вызвало только место нахождения аварийной подводной
лодки: долгота в радиограмме была не обозначена. То ли восточная, то ли
западная. Наша «С-270» в это время была на Гринвиче, т. е. на нулевом меридиане.
И тут старпом Иван Свищ вспомнил, что суток семь назад мы перехватили
радиограмму, в котором командир «К-19» доносил до командира этой лодки состояние
льда в Датском проливе. Так мы догадались, что долгота, на которой находится
аварийная лодка, западная.
Мы всплыли в надводное положение и полным ходом пошли к предполагаемому месту
встречи. Погода была хорошая. Светило солнце. Океан был спокоен. Шла только
крупная зыбь.
Часа через четыре обнаружили точку на горизонте. Приближаясь, опознали в ней
подводную лодку в крейсерском положении. На наш опознавательный запрос зеленой
ракетой получили в ответ беспорядочный залп разноцветных ракет. Это была она. До
этого нам, т. е. мне и моим офицерам, матросам, не доводилось видеть первую
советскую атомную ракетную подводную лодку. Вся ее команда собралась на носовой
надстройке. Люди махали руками, кричали: «Жан, подходи!!!», узнав от командира
мое имя.
По мере приближения к лодке уровень радиации стал увеличиваться. Если на
расстоянии 1 кабельтова он был 0,4 – 0,5 рентген/час, то у борта поднялся до 4 –
7 рентген/час. Ошвартовались мы к борту в 14 часов. Командир лодки Николай
Затеев был на мостике. Я спросил, в какой они нуждаются помощи. Он попросил меня
принять на борт 11 человек тяжелобольных и обеспечить его радиосвязью с
флагманским командным пунктом, т. е. с берегом, так как его радиостанции уже
окисли и не работают.
На носовой надстройке «К-19» среди возбужденных людей трое лежали на носилках с
опухшими лицами. Сразу же возникла проблема, как переносить людей на нашу лодку:
подводные лодки, уходя в море, оставляют сходни на пирсе в базе. Я предложил
Затееву отвалить носовые горизонтальные рули и, продвигаясь вперед вдоль его
борта, подвел под них форштевень «С-270». Теперь по рулям, как по сходням, можно
было перенести трех человек на носилках. Это были лейтенант Борис Корчилов,
главный старшина Борис Рыжиков и старшина 1-й статьи Юрий Ордочкин. Восемь
человек перебежали сами.
Едва эти 11 человек разместились в первом отсеке, в нем сразу стало 9
рентген/час. Когда я сообщил об этом Коле Затееву, он предложил раздеть ребят и
одежду выбросить за борт. После этой процедуры в нашем отсеке стало 0,5
рентген/час. Но сами эти ребята излучали значительно больше, особенно когда их
рвало. Наш доктор Юрий Салиенко обработал каждого спиртом и одел в наше
аварийное белье. Я дал «радио» на ФКП: «Стою у борта К-19. Принял на борт 11
человек тяжелобольных. Обеспечиваю «К-19» радиосвязью. Жду указаний. Командир
«С-270». Приблизительно через час в мой адрес пришли телеграммы от Главкома ВМФ
и Командующего Северным флотом почти одного содержания: «Что вы делаете у борта
«К-19»? Почему без разрешения покинули завесу? Ответите за самовольство».
Прошу Затеева составить шифровку о состоянии его лодки, чтобы передать ее моей
рацией на ФКП. Через полтора часа после того, как шифровка пошла на берег, ФКП
приказал подводным «С-159» под командованием Григория Вассера и «С-268» под
командованием Геннадия Нефедова следовать к аварийной подводной лодке и помочь
Свербилову снимать людей.
А мы продолжали стоять у борта. Больными в первом отсеке занимался доктор Юра
Салиенко. Старпом Иван Свищ вместе с помощником Затеева Володей Ениным заводили
швартовые концы с нашей кормы на их нос, чтобы попробовать отбуксировать
подводную лодку. Но как только мы давали ход, обтянувшиеся концы рвались, как
струны. Все попытки были тщетными – с буксировкой ничего не получалось.
И мы продолжали стоять. На аварийной лодке запустили дизель-генератор, и
радиоактивный дым с брызгами повалил нам в лицо. Естественно, я попросил Затеева
остановить машину. Тогда он вызвал меня на нос для совершенно секретных
переговоров. Только тогда я узнал, что у него колоссальный тепловой режим в
реакторе и он с минуты на минуту ждет... атомного взрыва. Оставалось радоваться,
что мы в эпицентре и в случае чего не останемся калеками.
Никакие иностранные самолеты над нами не летали. Но на всякий случай мы с
Затеевым разыграли я такой вариант: если появится американский военный корабль,
то все перейдут к нам на лодку, а «К-19» будем топить. Для этой цели была отдана
команда командиру БЧ-3 нашей лодки Борису Антропову приготовить две боевые
торпеды. К счастью, этот акт применить не пришлось. Ни самолетов, ни кораблей в
период нашего стояния не было.
К 3 часам утра следующих суток подошли подводные лодки Вассера и Нефедова. С ФКП
поступила команда всему личному составу аварийной лодки перейти к Свербилову,
Вассеру и Нефедову, отойти на 1 милю от «К-19» и наблюдать за ней до прихода
наших надводных кораблей. Коля Затеев ушел с корабля последним.
Принимая людей, мы раздевали их. Они шли по рулям голые, неся в руках автоматы
Калашникова, но Иван Свищ и Боря Антропов, раскрутив, выбрасывали это оружие за
борт. Деньги, партийные' и комсомольские билеты закладывали в герметичный
кранец. На нашу лодку помимо тех одиннадцати перешло еще 68 человек. Среди них
два дублера командира – Владимир Першин и Василий Архипов. На нашу лодку также
перетащили большие мешки с секретной документацией. Коля Затеев с остальными
людьми перешел на лодку Гриши Вассера.
ФКП приказал мне и Вассеру полным ходом, кратчайшим путем следовать на базу. В
наш адрес все это время шли радиограммы различного содержания. Начсан флота
рекомендовал кормить облученных фруктами, свежими овощами, соками и
антибиотиками. А у нас к тому времени уже и картошка кончилась. Представитель
особого ведомства интересовался, кто из экипажа: может толково объяснить причину
аварии. На этот запрос помощник Володя Енин предложил «послать» спрашивающего
подальше, но я ответил, что имею на борту 79 человек, нуждающихся в медицинской
помощи. Пришло «радио», где сообщалось, что к исходу третьих суток пути будем
высаживаться на миноносцы, вышедшие нам навстречу.
Испортилась погода. Начался шторм с большой волной, дождем и ветром. На третьи
сутки мы обнаружили, что нас отслеживают локаторы. Поняли, что это миноносцы.
Пошли к ним навстречу и вскоре обнаружили три эсминца. Шторм разгулялся, и нас с
эсминцами по очереди взметало высоко в небо. Подойти было невозможно. Об этом я
передал командиру отряда миноносцев по УКВ (он был на одном из них). Он ответил,
что имеет категорическое приказание комфлота принять у меня людей, и предложил
пройти близко от борта эсминца «Бывалый» и вместе с командиром оценить
обстановку. В это время на мостик вышел доктор Юра Салиенко и сказал: «Товарищ
командир, они загибаются, я делаю все, что могу». И тогда я принял решение
подходить. По УКВ передал, чтобы «Бывалый» лег на курс против волны, а другой
миноносец прикрыл бы нас с носа, стоя к волнам лагом. Так они и стали. Я подошел
левым бортом к правому борту «Бывалого». Под прикрытием второго миноносца этот
маневр удался.
На «Бывалом» верхняя команда была одета в химкомплекты и противогазы. Командир
«Бывалого» был одет тоже в противогаз. С миноносца подали нам швартовые концы и
на крышу нашего ограждения подали сходню. Предварительно людей с аварийной лодки
мы собрали в нашем центральном посту и боевой рубке. На миноносец успело
перебежать 30 наиболее здоровых людей. Когда корабль, прикрывавший нас с носа,
стал наваливаться, миноносец дал ход.
Все тяжелобольные остались у нас. На мостик вышел наш замечательный
инженер-механик Толя Феоктистов и доложил, что остойчивости у нас осталось не
более 7 – 8% и для спрямления подводной лодки необходимо частично заполнить
цистерны главного балласта правого борта и при постоянной работе компрессоров
поддувать заполняющиеся на качке цистерны левого борта.
Спрямив таким образом лодку, мы уже не полным ходом, а скоростью в шесть узлов,
под острым углом к волне стали продвигаться в сторону базы. Матросы, старшины и
офицеры нашей лодки делали все возможное, чтобы облегчить страдания больных. Мы
отдали им все наши койки, одели в наше аварийное и водолазное белье, на камбузе
горячую пищу готовили только для их экипажа. Доктор Салиенко не отходил от
больных. Матросы-торпедисты в первом отсеке кормили больных с ложечки. В моей
каюте разместились дублеры командира – Володя Першин и Вася Архипов.
Прошло еще двое суток. Погода стала улучшаться, вода уменьшаться. Получили
«радио», что в районе Нордкапа будем высаживать людей на другие миноносцы.
Подойдя к точке встречи, обнаружили два миноносца проекта 30бис. К этому моменту
нас нагнала и лодка Гриши Вассера.
Чтобы не добить и окончательно не утопить свою поврежденную лодку, я предложил
командиру одного из миноносцев следовать в ближайший фиорд и там, на спокойной
воде, принять у нас людей. Так мы и сделали. Вошли в узкий фиорд в районе
Нордкина. Глубины большие. Слева и справа на расстоянии 110 – 120 метров
отвесные скалы, отражающие могучее эхо. Вопреки нашим разведсводкам, никаких
постов наблюдения и ракетно-артиллерийских точек на побережье этого фиорда мы не
обнаружили. На спокойной воде я ошвартовался к миноносцу и высадил 49 оставшихся
человек. Вассер высаживал людей на другой миноносец на шлюпках.
После этого мы легли на курс к базе. Стали производить дезактивацию в отсеках.
Мыли борта, переборки, настилы, приборы и т. п. При подходе к Кольскому заливу
все посты без нашего запроса поднимали сигнал «Командиру «добро» на вход». Мы
дали сигнал на пост Кильдин «Прошу обеспечить швартовку. Швартовых концов не
имею».
Ошвартовались на базе у третьего пирса. Сойдя на пирс, я не знал, кому доложить
о прибытии, — такое количество адмиралов и генералов на сравнительно небольшой
площадке я видел впервые. Генералы были в основном медики. Наконец, среди
адмиралов я увидел начальника штаба Северного флота Анатолия Ивановича Рассохо.
Ему я доложил о прибытии. Генерал-медик обратился ко мне с вопросом, есть ли у
нас судовой врач и если есть, нельзя ли его пригласить на пирс. Вызвали доктора
Салиенко. Юра, который так смело, самоотверженно вел себя в море, увидя большое
медицинское светило, настолько растерялся, что отдал генералу честь левой рукой.
Генерал взял руки доктора в свои и сказал: «Здравствуйте, коллега». Доктор наш
покраснел и пошел с генералом в торец пирса беседовать на их профессиональные
темы.
С лодки начали выгрузку мешков с секретной документацией. Я стоял рядом с
начальником штаба флота и смотрел, как наши матросы складывают эти мешки на
пирсе, а служба радиационной безопасности флота производит замеры уровней
радиации. К Рассохо подошел флагманский секретчик флота и спросил, что делать с
документацией. «А много на ней?» – спросил Рассохо. «Много», — ответил тот.
«Жечь немедленно!!!» — вмешался в разговор начальник медицинской службы флота
генерал-майор медицинской службы Ципичев.
Затем старпом построил команду нашей лодки на берегу. Я поблагодарил матросов,
старшин и офицеров за службу. Они не совсем дружно ответили традиционное «Служим
Советскому Союзу», и мы все пошли в баню на санобработку. Мылись долго и
тщательно. В предбаннике стоял стол, за которым сидела девушка-регистратор, а
рядом стояли старшина-химик с бета-гамма-радиометром и флагманский химик
Северного флота капитан 1-го ранга Кувардин.
Первым из мыльной вышел наш радиометрист – старшина 2-й статьи Боков. Он подошел
к столу, замерили его уровень – 2700 по бета-частицам. «Сколько у него?» –
спросил Кувардин. «2700», – ответила девушка. Кувардин хлопнул Бокова по мокрому
плечу и сказал: «Повезло тебе, парень! 3000 – норма». Когда у следующего
оказалось 4200, Кувардин и его ободрил, сказал, что норма – 5000. У нас, у
офицеров, стоявших на мостике, уровни по бета-частицам в районе щитовидной
железы были от 8000 до 11500. Всю нашу одежду отобрали и выдали белую матросскую
робу – своей одежды у нас не было. Для наших с Вассером экипажей подогнали
плавбазу «Пинега». На ней матросов поместили в освобожденные специально для нас
кубрики, а офицеров развели по каютам.
Друзья-офицеры с подводных лодок, стоящих в базе, пришли ко мне в каюту,
принесли спирт, который на всех флотах Советского Союза называют «шило», видимо,
потому, что шила в мешке не утаишь. Принесли еду-закуску, мы выпили за здоровье
тех, кого спасали, за здоровье людей нашего экипажа. Наши гости расспрашивали
нас, как все происходило. Их интересовали подробности случившегося и как кто вел
себя в этой экстремальной обстановке. А рассказать было что.
На фоне общей порядочности и, если хотите, смелости, имел место факт трусости.
Коротко о сути дела. Когда мы ошвартовались к борту К-19, то первым к нам на
лодку перебежал вполне здоровый человек, а уж после перенесли трех
тяжелобольных. Передавая мне бланк шифрограммы для передачи на лодки ФКП, Коля
Затеев попросил передать ему обратно бланк, как документ секретной и строгой
отчетности. Ну и когда радиограмма была передана, я обратился к этому первому
покинувшему лодку матросу, чтобы он передал бланк Затееву. И услышал в ответ,
что он не матрос, а офицер и является представителем одного из управлений штаба
флота и обратно на аварийную лодку не пойдет. Тогда я приказал ему отправляться
в первый отсек, где находились уже одиннадцать человек тяжелобольных. Он мне
ответил, что туда он тоже не пойдет и доложит командованию флота о моем
самоуправстве. Его неподчинение я расценил как бунт на военном корабле, о чем
сообщил ему и всем присутствующим на мостике. После чего приказал старпому Ивану
Свишу вынести пистолет на мостик и расстрелять бунтаря у кормового флага. Иван
начал спускаться в центральный пост за пистолетом. Штабист понял, что с ним не
шутят, и, изрыгая угрозы, пошел в первый отсек. В дальнейшем он первым перебежал
на «Бывалый». Я не называю фамилию и имя этого человека только потому, что, как
сказали и Володя Енин и мой замполит Сергей Сафронов, он не струсил, а просто
«дал моральную утечку». И еще я не называю его фамилии, потому что за этот поход
он был награжден орденом. А ордена у нас зря не раздаются. Так нас учили. Мы
много говорили и пили в эту ночь. Потом под гитару пели смеляковскую «Если я
заболею». Разошлись в четыре утра. Перед тем как заснуть, я думал о том, что мы,
т. е. наш экипаж и я, как его командир, сделали святое дело.
Проснулся оттого, что меня кто-то трясет за плечо. Будил меня флагманский
связист одного из соединений подводных лодок Ким Батманов. «Мы, офицеры флота, –
сказал он, – все за тебя, Жан, на флот приехал Бутома – самый главный в
советском судостроении. Все перед ним на цыпочках ходят, ведь он представитель
ЦК. Так вот, он заявил, что промышленность поставляет флоту превосходную
технику, а флот – дерьмо, не умеет ее эксплуатировать. Затеев – паникер, а ты,
Жан, – пособник паники. Обвиняешься ты по трем пунктам. Первый – почему без
приказания вышел из завесы. Второй – почему, подойдя к борту, не дал сигнал об
аварии подводной лодки в соответствующей радиосети. Третий – почему стоя у борта
К-19 и принимая людей, не обеспечил радиологическую защиту своему экипажу».
Выслушав эти пункты, я с великим трудом заставил свою похмельную голову прийти в
рабочее состояние, так, чтобы мысли шли «справа по два», как у нормального
военнослужащего. «По первому пункту, – сказал я, – мы вышли из завесы, так как я
решил, что это радио с ФКП, т. е. берег дублирует радио Затеева. По второму –
сигнал об аварии должен был дать Затеев через мою радиостанцию, так как он
потерпевший аварию. И по третьему – все резиновые химкомплекты и противогазы
имеют какие-то нормы. Сроки пребывания в них исчисляются в часах, а не в сутках.
Пятисуточное пребывание в них нам здоровья бы не прибавило». Батманов остался
доволен моим объяснением, все записал и сказал, что гора свалилась с его плеч,
поручение ему дали пренеприятнейшее, а он не привык «подставлять» товарищей.
К 14 часам мне приказали прибыть к Командующему флотом адмиралу Андрею
Трофимовичу Чебаненко. В назначенное время в белой матросской робе я доложил
комфлота: «Товарищ адмирал, командир «С-270» капитан 3-го ранга Свербилов по
вашему приказанию прибыл». Он спросил, почему я в таком виде. Я ответил, что
нашу форму отобрали на захоронение. Он тут же вызвал заместителя комфлота по
тылу контр-адмирала Поликарпова и отдал приказание сшить нашим офицерам новую
форму. Затем я ему доложил обо всех своих действиях с момента получения радио об
аварии.
Командующий очень тепло, дружески разговаривал со мной. Тогда я не знал, сколько
крови ему попортил Бутома, обвинивший во всем флот и выгораживавший
промышленность
Вечером на базе меня встретил Иван Свищ и сказал, что только я один не прошел
примерку в ателье. Сняли мерку и с меня. На следующий день форма была готова.
Нашу лодку надо было ставить в док для заделки рваного левого борта. Но
представители противорадиационной службы отказались принимать такой заказ,
поскольку в нашем первом отсеке рабочие могут находиться только по 20 минут в
рабочую смену, во втором – около часа, в центральном посту – 2 час и т. д. При
этом представители данной службы заявили мне, что мыльно-щеточная дезактивация
не поможет. Нужно вырубая экспанзит, снимать линолеум и вырубать все дерево.
Этим наш экипаж и занимался все последующие шесть дней.
Мы навестили моряков с аварийной лодки, находившихся в местном госпитале. Всех
очень тяжелых отправили в Ленинград! Замполит Сергей Сафронов наблюдал, как
грузили в вертолет 11 человек на носилках. Вертолет поднялся с матросского
стадиона метра на три, хвостовым винтом задел плакат «Море любит сильных» и
рухнул на колеса.
Первым через распахнутую дверь с матом выпрыгнул генерал-медик, а за ним уже
вынесли лежачих ребят. Никто, к счастью, не пострадал. Пришлось воспользоваться
дешевым морским путем, и на катере Командующего они были доставлены в
Североморск, а затем самолетом в Ленинград. В госпитале оставался Володя Енин. У
него мы с Сафроновым спросили, что делать с их партийными, комсомольскими
билетами и деньгами, всем тем, что мы сохранили в герметичном кранце. Билеты он
предложил сдать в политотдел соединения, деньги отнести ребятам в госпиталь,
потому как они покупательской способности не утратили.
Когда мы с Сафроновым положили стопку партийных и комсомольских билетов на стол
начальнику политотдела соединения капитану 1-го ранга М. Репину, он посмотрел на
них как на неразорвавшуюся гранату. «Зачем вы их сюда принесли?» – спросил он.
«А куда мы должны их принести?» – спросили мы. Тогда он вызвал молодую
вольнонаемную секретаршу и приказал запереть их в сейф. Дальнейшая судьба этих
партбилетов мне не известна.
Команда ежедневно работала на лодке помногу часов. Нужно было стать в док.
Начальник отдела кадров соединения подводных лодок Караушев, встретив меня на
пирсе, сказал, что на наш экипаж подготовлены наградные документы. С его слов,
меня представили к званию Героя Советского Союза. Но пройдет месяц (лодка уже
стояла в доке), и Глеб Караушев скажет, что наше награждение не состоится, так
как Никита Сергеевич Хрущев, не разобравшись, на чьей лодке была авария, на моем
представлении напишет: «За аварии мы не награждаем. Н. Хрущев».
В медицинских книжках моряков наших трех экипажей не оставили ни единой записи о
полученных дозах радиации.
В конце июля 1961 г., находясь в отпуске в Зеленогорске, я случайно встретил
похоронную процессию. Как мне сказали провожающие, хоронили моряка-подводника с
Севера. Я спросил: «А от чего умер?» – «Током убило», – ответили они. «Как
фамилия покойного?» – «Рыжиков». Да, это тот самый главный старшина Борис
Рыжиков, который в числе первых трех на носилках был перенесен в наш первый
отсек. Когда нас горький опыт чему-нибудь научит?
А между тем после аварии аварийная подводная лодка получила печальную кличку
«Хиросима». Впоследствии на «Хиросиме» были еще аварии, и также с гибелью людей.
Но об этом пусть вспомнят и напишут очевидцы.
Вот на этом можно было бы и закончить мою скучную одиссею, если бы через 29 лет
после случившегося в газете «Правда» от 1 июня 1990 г. не была опубликована
статья В. Изгаршева «За четверть века до Чернобыля». Спасибо В. Изгаршеву за то,
что предал гласности то, что было закрыто, и помянул добрым словом участников
этой катастрофы. Но есть небольшие неточности в этой публикации. А именно:
подошли к аварийной лодке первыми мы, а Вассера зовут не Лев, а Григорий. А в
остальном – спасибо.
По приглашению нынешнего командира «К-19», моего товарища, я прилетел на базу,
где с 12 по 14 июля 1990 г. отмечали тридцатилетие первого советского атомного
ракетоносца. Съехались со всех концов страны члены первого экипажа этой лодки.
Приехал ее первый командир Николай Затеев. Приехал помощник - Володя Енин. Ему
дважды меняли костный мозг. «Схватил» он тогда много. Встречи были очень
сердечные. Люди обнимались, плакали. Меня спрашивали: «Почему же ты тогда
все-таки без приказания вышел из завесы и пошел к нам? Это ведь для тебя пахло
трибуналом». А я объяснял, что все это от моей врожденной
недисциплинированности.
И только теперь, по прошествии многих лет, я понял, почему нас так плохо тогда
приняло руководство судостроением – мы привезли не только больных, мы привезли
вещественные доказательства несовершенства проекта, неотработанности узлов и
отсутствия четкой методики эксплуатации новой атомной лодки.
Умерли от лучевой болезни в июле 1961 г. капитан-лейтенант Ю. Повстьев,
лейтенант Б. Корчилов, главный старшина Б. Рыжиков, старшина 1-й статьи Ю.
Ордочкин, старшина 2-й статьи Кашенков, матросы Пеньков, Харитонов и Савкин.
В 1970 г. от последствий облучения умер командир БЧ-5 капитан 1-го ранга А.
Козырев.
Вечная им память!
А остальные-то все живы!
|
